Киллер и Килиманджаро - Сергей Лысенко

– Ты баран, – беззлобно сказал он Бухарину. – Это не наша машина.

– Теперь наша…

«Теперь наша машина» свернула перед арками торговых рядов и поплыла утюгом вдоль трехглазых линейных домиков военных поселян. Джипы шли по волнам, полоща зубы бамперов. В хвосте пристроился милицейский бобик.

– Сейчас начнется, – предвкушал мурза. – Матрица-Перезагрузка! Матрица-Революция! Восстание калмыков…

Увы, для него всё кончилось в самом начале. Как и для Бухарина. Пулеметы накормили их свинцом до отвала. Тут же взорвался внедорожник с Немаевым и Бадмаевым. Менты моментально включили задний ход. Откуда-то сбоку защелкал винтовкой Кобин. Из укрытия на авось выскочил Ока Иванович, крутнулся и улегся, так и не поняв, где амбразура. А Джиргал, борясь с тенью, уносил с поля боя простреленные ноги.

Джипы пылали как дрова, пахло порохом, железом и горелым мясом – кисловато, приторно. Кто-то из рядовых калмыков выл из-под обломков, кто-то отступал, отстреливаясь через плечо.

Когда стемнело и стихло, я рискнул пошевелиться. Перекантовал Бухарина и улегся за руль. Кто бы мог подумать, что это еще не всё, что ворота крепости отворятся, и на улицу выедет восьмиколесный бронированный «Охотник»54 с пулеметами и сдвоенной пушкой на макушке. Я затаил дыхание и зажмурился – только не артиллерия! И командир бэтээра сжалился, выпустил короткую пулеметную очередь и покатил к следующей цели…

Я подождал еще немного и дал по газам. Раненый автомобиль захрипел и пошел креном, припадая на пробитое колесо. Рой пуль опять облепил алюминиевый круп, но с горем пополам я добрался до спасительных зарослей шиповника. Добил лобовое стекло саблей Харина и выполз под дождь, в колючки и грязь.

Калаши тарахтели почти в спину – даже если не попадут, то засыплют гильзами. Я погреб через кусты брассом… и завис над бездной. Очередной чугуевский холм. Снизу дыхнуло болото.

Склон оказался не таким крутым. Я прыгнул солдатиком, а приземлился офицером. Калмыки покрутили пальцем у виска, будто отдавая честь, после чего нагнули лозу и выудили меня из трясины.

– Ты многих убил? – первым делом поинтересовался толстяк Харламов.

– Никого. А ваш Кобин, кажется, убил одного.

Калмыки были довольны. Передавали друг другу пять, пока на склоне не взорвалась граната.

– Идиоты… – сказал Чегодаев. На его бульдожьей щеке проступил пунцовый шрам, похожий на китайский иероглиф.

– Уходим отсюда, – сказал Харламов.

– А почему ты всегда командуешь?

– Тогда оставайся. А я ухожу.

– Сам оставайся!..

Чегодаев оттолкнулся от пуза товарища и ломанулся в камыши. Харламов устоял, сплюнул и направился в другую сторону. Я увязался за ним.

Мы прошли через болотце по бетонному столбу и ступили на неубранный огород в заросли кукурузы и подсолнухов, уже сухих, безголовых. Не без труда нашли межу, которая вывела нас к облупленной мазанке с растрепанной соломенной крышей.

– Расскажи, как Кобин убил Кошеля.

– Я не говорил, что он убил Кошеля.

– А кого?

С Харламовым было трудно говорить. Я оставил его мокнуть на лавке, перегнулся через тын и посмотрел на дорогу.

– Расслабься, – сказал Харламов, – сейчас нас заберут.

– Кто?

– Поедем к нам, в Кочеток55. Выпьем целебной воды, подлечим раны… Во, слышишь джэбе?

Я услышал отдаленное всхрапыванье двигателя и на всякий случай спрятался за хатой. Джип уверенно остановился у двора, из него задом выпал Чегодаев. Готовый. И когда он успел?

– П-думал, дай-чегодай…

– Молодец, что подумал.

Калмыки обнялись и потерлись носами по старому обычаю. Я подкрался к ним:

– Подбросите к Однокозовой?

– Но мур-р… – занервничал Чегодаев, – за… коза…

– Все нормально, – успокоил его Харламов, беря руль в свои руки.

…Однокозова, праправнучка бомбиста, каторжанина, который сидел близ Чугуева – в Печенегах, в подземельях Новобелгородского централа – сидела перед зеркалом с бомбовой прической. Агрессивный «смоки-айс»56, динозавровый костюмчик в стиле Леди Гаги57 – всё говорило о том, что она побывала в эпицентре взрыва на чугуевской макаронной фабрике «Знаки зодиака».

– Что скажешь?

– У тебя нет носков? Калмыки переодели меня, но не переобули.

Отражение обиделось, надулось.

– Мужских нет. Больше ничего не хочешь?

– Больше ничего. Идем.

Мы перешли к «плану Бэ». День рождения крестника Однокозовой – Павлика Павлова, внебрачного ребенка Кошеля. Я спрятал пистолет среди игрушечного оружия. Однокозова надела острые шпильки.

Подозрительный таксист почему-то косился на меня, а не на макаронину. Он остановился возле занюханной кафешки с кокаиновым названием «Эскобар»58. На входе стрельцы в алых кафтанах сомкнули бердыши и обыскали нас с головы до ног.

– А что в коробке?

– Оружие, – честно признался я.

– Он шутит… – улыбнулась Однокозова. – Это игрушки.

– Ладно…

А надо было проверить.

Мы спустились по ступенькам – по плану. Скрытый дымовой завесой, я вытащил пистолет и засунул его за пояс. Помещение першило травой и сигаретами.

Откуда-то прилетела мамаша именинника.

– Коза! Вика! Ну наконец-то!

– Собака Павлова! Аня!

Подруги показушно расцеловались и прошипели комплименты.

– Выглядишь бомбезно.

– Ты тоже дружок… Мэри Кэй59?

– Ой, а это что? Павлику? Он так обрадуется!

Анна Павлова повела нас в детскую комнату, чтобы мы поздравили ее сына.

– А папа что подарил?

– Ты знаешь, пока ничего… Он задерживается, дела-дела…

Павлик – весь в отца. Посмотрел исподлобья, злобно, недоверчиво, но подарок взял. Раскрыл коробку, разложил на столе набор оружия.

– Что нужно сказать крестной?

– Спасибо…

Позже к нам подсел какой-то летчик, уже заметно поддатый.

– Мадам, – сказал он Однокозовой, – я хочу выпить с вами пятьдесят грамм – за вас.

Все пили водку, а перуанский ром «Картавио» стоял для красоты.

– За твое шестнадцатилетие, Гюзель! – то и дело поздравлял он Павлову. – По-турецки Гузель – красивая, – объяснял он. – У меня друг в Турции, поедем, нефиг делать… Ты – Гузаль, значит, красавица…

– Кушай холодец, Хитров…

– Не Хитров, а Хит-ро-у! – отвечал он с закрытыми глазами. – Как аэропорт в Лондоне. Хитроу. Пускай называют, нефиг делать… Я казак и летчик. А вы? Кто вы, что вы? Ходили по небу?

– Ходили…

– Во сне… Во. Сне. Не спите! Почему бокалы пусты? Я хочу поднять тост… Загузель!

Зазвенели рюмки, кто-то чокнулся бульбулятором.

– У тебя совесть есть? Дети смотрят.

– Я же не пью…

В дремучем тумане висели топоры войны. Напряжение нарастало. Клубы дыма разматывались снизу вверх, от рва к валу, принимая очертания казацкой крепости. Башни, рогатки, частокол. Наугольная, Тайницкая, Пятницкая, еще одна Наугольная. Пречистенская с воротами60. Кстати, уже открытыми…

– Вот это накурили! – сказал Кошель.

Его заслонял мачтовый бор – казаки, стрельцы, пушкари. Но я все равно пальнул…

Вместо Кошеля рухнул Воин Селифонтов. Кто-то подбил мне руку, а затем попытался вырвать пистолет. Я ударил вилкой не глядя и съехал под стол, увлекая за собой тарелки с угощениями – салаты «О-ля-ля», «Полянка», «Золотое сердце», селедку под шубой, картошку под грибами.

Тем временем стрельцы разрядили ружья. Гости даже не кричали – их рты были заняты едой, да и выпивка обезболивала.

– Не стреляйте! – кричал Кошель. – Он мне нужен живым!

Я выплюнул «тещин язык» и укрылся скатертью. Под рукой оказался куриный окорочок, дальше – ножка, костлявая, женская… Так, это Однокозова. Её шпилька. А где пистолет, где? Я пошарил еще, наткнулся на Хитрова.

– Ну, щас я тебе вставлю турунду, – сказал он. – Нефиг делать!

Он выдернул вилку из груди и снова напал на меня. Пока мы боролись, очереди увеличились. В «Эскобар» ввалились еще какие-то автоматчики.

– Ура-лан!

Слава богу, нас больше не обстреливали. Я мог заняться Хитровым.

Он был здоровым, но неловким. Я освободился от удушающего захвата, врезав ему по ушам, и вогнал во всю глубь глазницы длинный стальной каблук Однокозовой.

Не успел я выдохнуть, как рядом бурно пронесся Кошель. Багровый, взъерошенный. Подергал дверь, за которой пряталась Павлова с детьми, побился, поизвивался.

– Открой! С-сука…

– Не ругайся, – сказал Кобин, прицеливаясь из винтовки, – там же дети…

Пламя Кошеля угасало, языки больше не жалили, поэтому я подошел вплотную.

– Дурманов, ты? – наигранно удивился он. – Что ты здесь делаешь?

– Я люблю калмыков, – сказал я. – И калмыки любят меня.

– И-ыгр-р! – подтвердили калмыки.

Верность – их главное достоинство. Они не бросили меня в трудную минуту.